Что будет с нео­сталиниз­мом?

1.

Еще в середине нулевых в «Живом Журнале» появилось несколько заметных персонажей-блогеров, у которых сталинский геноцид был встроен в ультрарационалистическую картину истории. Это были начитанные любители-историки, у которых сформировался взгляд на историю даже не «цивилизационный» и не детерминистский, а как бы инфантильно-рациональный.

Инфантильный в том смысле, что это был взгляд ребенка с еще не сформировавшейся сферой эмоций, понимания страдания и коллективной беды. Именно вокруг этих авторских позиций прокачивалась впервые аргументация, построенная на том, что нет никаких «особых форм жестокости» и «геноцида». Массовое насилие везде встроено в историю. И сталинизм не является каким-то особым исключением. Всякий акт геноцида в этом дискурсе не «оправдывается», а просто «рационализируется». Обнаруживаются разумные исторические предпосылки тому, почему политика уничтожения была неизбежна. При коммунистах на месте этого дискурса была рациональность «классовой борьбы». Через 20 лет после его крушения вместо «классовой борьбы» оказался ультрарационализм, объясняющий неизбежность массового насилия из потребностей власти как таковой. Этот дискурс нельзя назвать в прямом смысле «патриотическим», он скорее построен просто на «натурализации» истории, на понимании общества и политики как «природы», в которой действуют дарвинистские законы эволюции, адаптации, гегемонии. Для этого мышления «Сталин» — просто выражение природных сил в их окончательной мощи. Возможно, этот дискурс по происхождению — «геймерский». История и насилие в нем сделались виртуальными.

Второй популярный дискурс, приведший к ресталинизации, опирался на православно-коммунистический синтез, осуществленный митрополитом Иоанном (Снычевым) и его последователями и усвоенный Зюгановым в начале нулевых годов в книге «Святая Русь и Кощеево Царство». В его основе лежит как раз «цивилизационный подход», своего рода вульгарное шпенглерианство: цивилизации рождаются, переживают расцвет и угасают. Русская цивилизация в этом дискурсе пережила расцвет в «сталинизме», это ее сияющий зенит. Этот дискурс тоже отчасти натурализует историю, но в отличие от первого извода это не просто холодный сверхдетерминизм, а романтический, пафосный патриотизм. Он неизбежно будет укрепляться. На ранней фазе путинизм скорее отсылал себя к образу Александра III («Мир может подождать, пока русский император ловит рыбу» и «Россия сосредотачивается»), но сейчас он все больше связывает себя с образом глобальной активной мощи («Ватикан? А сколько у него дивизий?») — и тем самым сталинизм как «эпоха предыдущего аналогичного расцвета» неизбежно включается в путинизм.

Чистый, классический, т.е. «вохровский» сталинизм встречается редко. Он был маргинальным в советское время, после разоблачения культа личности, он выражал себя в портретах Сталина на лобовых стеклах грузовиков. Сейчас, как и тогда, его носители — полусумасшедшие старики и разве что профессор Черняховский в МГУ: «При Сталине был порядок!», «Наркомании при Сталине не было!» и т.д.

В самые последние годы оформился еще один дискурс ресталинизации. Он связан с довольно занятной попыткой казенного дискурса присвоить и адаптировать к своим нуждам «позицию Ахматовой», т.е. создать патетический дискурс проживания «трагедии вместе с моим народом». Он касается только интеллигенции. Разумеется, он полностью искажает реальную картину персонального жизненного выбора деятелей советской культуры, переживших сталинизм. Его ядро — пессимистическое понимание русской истории, в которой «всегда все так», всегда насилие. Народное горе — это наше естественное состояние. Принять Россию — это значит принять и неизбежность жертвы, какой бы абсурдной она ни была. Задним числом тем, кто пережил сталинизм, приписывается сознание «жертвенного триумфализма».

И наконец, есть «полемический сталинизм». Это чисто риторический извод ресталинизации. Его ярким представителем является телеведущий Соловьев. Полемический сталинизм не имеет своего смыслового ядра, а просто направлен на полемическое опрокидывание собеседника. Он используется в шутовском, ерническом ключе, примерно так же, как издевательская аргументация в языке рыковских блогеров в «ЖЖ» середины нулевых годов: «Рузвельт? А что Рузвельт?! Он уничтожил больше японцев, чем Сталин!», «А разве не Сталин дал вам, литовцам, Вильнюсский край?» и т.д.

Все эти разные смысловые потоки сливаются в один фон в социальных медиа, поскольку носители разных ресталинистских дискурсов часто сходятся в одной ветке обсуждения и возникает сильное впечатление просталинского многоголосия. К тому же к реальным носителям добавляются тролли, использующие все эти аргументативные сталинистские практики для «засорения эфира».

2.

Встает вопрос: а что находится по другую сторону этого дискурса? Каков антисталинский дискурс? И насколько он в состоянии противостоять ресталинизации? Тут видна большая проблема. Существует естественный «эмоциональный антисталинизм» взрослого человека, имеющего собственного ребенка. Для такого человека массовая практика сталинизма — матери в один вагон, дети в другой; или матери и дети в один вагон, и через неделю движения состава НКВД просто выбрасывает детские трупы из вагонов и поезд идет дальше, — эмоционально непереносима. Поскольку человек эмпатически примеряет этот опыт на себя и сразу чувствует, в какую бездну было погружено сознание как детей, так и взрослых, попавших внутрь этой сталинской «социальной инженерии». Но здесь практически невозможна публичная аргументация. Сталкиваясь с апологией Сталина, человек просто не может понять, каким образом она возможна. Кошмар насилия кажется настолько очевидным, что человек впадает в ступор («Если надо объяснять, то не надо объяснять»). Этот «эмоциональный антисталинизм» действительно сегодня не в состоянии оказать никакого воздействия на сторонников ресталинизации, пристыдить их и понудить их переоценить свои паттерны.

Что касается интеллектуального антисталинизма, то его дела тоже очень плохи. Дело в том, что российские власть и общество в постсоветское 25-летие не смогли пойти дальше «позднесоветского антисталинизма». В постсоветский период требовалась какая-то большая работа — институциональная — по переосмыслению сталинизма как геноцида, но этого не произошло и антисталинизм оказался инерционным, «советским». Возникло заметное противоречие. Советский антисталинизм покоился на определенном типе прогрессизма. Сталинизм в советской системе был признан злом, потому что он как бы являлся «отступлением» с воображаемой магистрали, ведущей из прошлого в будущее. Он выпадал, как девиация, из коммунистического прогрессизма.

Но советский прогрессизм рухнул. Некоторое время российское массовое сознание как бы примыкало к либеральному прогрессизму, но неустойчиво. А к середине нулевых годов начался дрейф в направлении той антипрогрессистской концепции, которая предъявлена знаменитой выставкой в Манеже, организованной архимандритом Тихоном (Шевкуновым) и мобилизованными им историками. В результате для массового сознания стало неясно, что важнее: мистическое событие — восстановление Сталиным патриархии в 1942 году — или его участие в массовом уничтожении священства и мирян ранее. В центре вместо глобального прогрессизма оказалась консервативная концепция «раскрытия в истории русской особости», магистраль исчезла, и Сталину неоткуда стало «выпадать», поскольку эта концепция не имеет исторического вектора. Она по-другому устроена. И, конечно, такая концепция полностью парализует активную институциональную антисталинскую внутреннюю политику. Невозможно проводить деконструкцию сталинизма, если межвоенный политический режим, а затем и режим периода войны воспринимается как режим, создавший национальное государство. А именно так сейчас обстоит дело. Сталинизм парадоксальным образом стал для русских тем же, чем являются для многих восточноевропейских народов их межвоенные режимы — важным опытом становления национального государства независимо от жертв, ошибок и преступлений власти.

3.

Что будет дальше? Можно остановить ресталинизацию? Очевидно, что ответ не может быть связан с той или иной позицией нынешнего Кремля. Это иллюзия, что условный «Путин» может завтра дать команду изменить курс федеральных телеканалов и неосталинизм сразу исчезнет. Выдавливание неосталинизма в маргинальный дискурс возможно только как результат нового общественного консенсуса. Иногда наивно не понимают, что подобные меры в других государствах были прямо связаны со свободными выборами и парламентской демократией, поскольку только так может возникнуть тот более или менее легитимизированный консенсус, который открывает возможности для различных институциональных действий. Попросту говоря, надо сначала, чтобы граждане свободно проголосовали за условных социал-демократов и условных христианских демократов, в парламенте возникли бы «большая коалиция» и консенсус, поддержанный большинством избирателей, относительно «десталинизации». Только в такой конструкции появляется надежное основание для длительных действий, позволяющих поменять «исторический дизайн» от имени большинства. Вне такого консенсуса вы не сможете элиминировать из публичной речи различные формы апологии сталинизма. Иначе говоря, на нынешней стадии уже невозможно остановить ресталинизацию простым предъявлением «фактов ужаса» — они все уже предъявлены ранее. Она будет остановлена только в результате восстановления республики.

Inliberty. Что будет с нео­сталиниз­мом?