Консервативная революция. Смысл Крыма

1.

Украинский кризис окончательно перешел в новую фазу. Крымский референдум состоялся. Теперь надо понять: в каком пространстве мы находимся? В первую очередь, надо сказать, что это война, а не торг. В России до недавнего времени можно было прочесть интерпретацию в духе «политики интересов», то есть что Путин поднимает ставки, чтобы занять «выгодную переговорную позицию» для получения каких-то бонусов в дальнейшем. Но это было бы так, если бы Кремль угрожал референдумом, а не проводил его. Теперь уже не имеет значения, будет ли Путин на основании этого референдума включать Крым в состав РФ или нет. Очевидно, что, с точки зрения всех старых путинских партнеров — глав стран-лидеров, своей риторикой и политическими решениями Кремль между 25 февраля и 16 марта полностью вышел «за флажки».

Имеется три объяснения происходящего, широко распространенных в российских медиа и сетях.

Первое сводится к тому, что жесткое вмешательство в украинский кризис с самого начала ставило себе целью захват Крыма. Это «месть за Косово». Эта интерпретация предполагает, что, захватив Крым, Путин удовлетворится сделанным, поскольку, с его точки зрения, некий баланс уважения, попранный в конце 90-х, будет восстановлен. Этот его шаг будет признан в конце концов как «симметричный ответ», а жизнь пойдет дальше, и все линии сотрудничества с глобальными центрами для России сохранятся. Уровень сотрудничества вернется к докризисному. Эта интерпретация не предполагает того, что Путин решил начать холодную или горячую войну с Западом, США и всем остальным миром. Речь идет исключительно об акте мести и восстановлении status quo. Смыслом захвата Крыма, с точки зрения Кремля, является как раз послание Обаме буквально в тех словах, которые он сам произнес недавно: «Все имеет цену». Иначе говоря, Владимир Путин, видимо, считает, что он не начинает никакого «нового процесса», а просто взыскивает «цену за Косово».

Вторая интерпретация строится вокруг того, что «украинская стратегия» Кремля — это сознательное стремление начать новую войну с Западом. А Крым лишь casusbelli. Целью является не месть за Косово, а намерение если не разрушить, то подвергнуть ревизии всю сложившуюся мировую политическую архитектуру. То есть окончательно пересмотреть и итоги Второй мировой войны, и итоги 1991 года, и роль и место международных организаций. Короче говоря, начать новую эпоху. В таком духе написана статья известного внешнеполитического обозревателя Федора Лукьянова в день крымского референдума.

Революция — это просто выход из пространства «процедурной демократии», из регулярности. И создание ситуации неопределенности.

Третью интерпретацию представил Глеб Павловский. Он считает, что участие Путина в украинском кризисе — это лишь повод для изменения собственной системы власти. Путин, воспользовавшись кризисом в Киеве, затеял что-то вроде встречной «превентивной революции» в России. Павловский предполагает, что целью является не разгром оппозиции (она и так уже была подавлена в 2013 году), а подготовка к какой-то крупной внутриэлитной бойне. В этой интерпретации вопрос сводится к тому, на кого именно Путин собирается натравить толпы «хунвейбинов», мобилизованные его акцией в Крыму. В какую сторону должна пойти «ударная волна», ударившись о стену воображаемой «священной войны с Западом»? Кто именно должен оказаться «предателем Родины» и «врагом государства»?

Павловский использует слово «революция» не в старом марксистском смысле, а в ином. Революция — это просто выход из пространства «процедурной демократии», из регулярности. И создание ситуации неопределенности. Надо напомнить, что в Европе 30-х гг. ХХ века многие лидеры играли в «непрерывную революцию без плана». Нельзя забывать, что гитлеризм лишь на очень поздней стадии имел конкретный план «окончательного решения всех вопросов». На длинной ранней стадии это была лишь рискованная игра в непрерывное обострение. В присвоение себе права быть инициатором неопределенностей без ясного представления о том, чем эта игра может закончиться.

Очевидно, что никакого плана «новой мировой архитектуры» у Путина сейчас нет. Он будет либо вырисовываться, либо нет — по мере движения самой революции. Крым является просто ясным первым свидетельством — возможно все.

К примеру, может ли Кремль придвинуть войска к границе со странами Балтии и потребовать вывода оттуда подразделений НАТО? Или: может ли Кремль организовать движение за присоединение русинов к России? Теперь ничто не удерживает от любого шага. Шаг теперь определяется не регулярной политической рациональностью, а революционной. Если можно в щель всунуть сапог, то потом можно попытаться отжать и всю дверь.

2.

Кремль быстро, за несколько недель участия в украинском кризисе, окончательно и уже официально переинтерпретировал 1991 год. Теперь это уже не «демократическая революция», не освобождение от коммунизма, не выход России в свободный мир. А исключительно «геополитическое поражение». За которым должен последовать реванш.

Иначе говоря, создание «ситуации неопределенности» имеет не план, а цель. И эта цель — реванш.

Реванш не может обслуживаться силами регулярного политического дискурса. Он опирается на политический миф.

Ранее, весь период до 2012 года, путинский политический курс описывался через два понятия: «капитализация» и «суверенитет». Это была вполне традиционная политическая логика, понятная и Западу. Россия недокапитализована. И Кремль занимается капитализацией — и своих компаний, и своей экономики в целом, вводя ее в мировой контекст по различным глобальным показателям; занимается развитием своих северных и южных потоков. И проводит традиционную политику в отношении собственного суверенитета.

«Крым» означает, что Кремль полностью переходит к другой политике. Теперь он готов жертвовать капитализацией — идти под санкции, рвать схемы сырьевого сотрудничества, рисковать арестами счетов. Равным образом Крым означает и отказ от старой — консервативной — концепции «суверенитета». Она меняется на революционную. Точнее говоря, капитализация и суверенитет обмениваются на создание ситуации неопределенного будущего и политику реванша.

Реванш не может обслуживаться силами регулярного политического дискурса. У него другая рациональность. Он опирается на политический миф. Понятия выгоды, торга, обмена, сотрудничества, институциональности, традиционной «политики интересов» — вообще весь дискурс realpolitik уступает место риску, героизму, героизированному суициду и — как написал один из идейных поборников этой «революции» М. Ремизов — «фатуму». Любые жертвы и даже конечная катастрофа не убеждают инициаторов такой политики в ее абсурдности. Наоборот: если «Россия — это не проект, а судьба» (В. Путин), то судьбу надо принимать, даже уже и перед самоубийством в бункере. Противники войны в эти дни в Москве проводят митинги. В сетях предпринимаются попытки выставить рациональные возражения против политического мифа. Одно из распространенных: «Неужели вы хотите, чтобы ваши дети были мобилизованы на войну?» И мы видим, как эта аргументация не имеет никакого действия. Инфицированные политическом мифом просто не видят никаких иных вариантов будущего, кроме успеха. «Крым — наш!»

3.

В нулевые годы Кремль определил идентичность для РФ — «региональная держава» (вариант: «энергетическая держава»). Это была понятная заявка для всех партнеров. После мая 2012 года Кремль начал наращивать консервативную моральную риторику, и возникло впечатление, что он взял курс на создание какого-то аналога «консервативного Коминтерна», то есть собирается тратить средства на укрепление мирового имиджа Путина в качестве воображаемого лидера сторонников традиционных ценностей. Это воспринималось как «медиапроект». То есть как элемент политического постмодернизма: развитие риторики и образной системы вне связи с политическим действием. Казалось, что риторика и политическое действие никогда не зацепятся шестеренками. Риторика будет работать на имидж, а realpolitik будет продолжаться в рамках сотрудничества и норм глобальной безопасности.

И вот оказалось, что мы ошибались: примерно за год — от «антисиротского закона» (декабрь 2012-го) до аннексии Крыма (март 2014-го) — произошли стремительные изменения. Это уже не постмодернизм. А реальный конфликт. Ведь шестеренки риторики сцепились с реальностью, и получился Крым.

4.

Хотя многие теперь будут, оглядываясь назад, говорить, что Путин был «с первого дня таков» и все было ясно с взрывов домов в 1999 году (и такое переосмысление теперь будет обоснованным), — все же в конце февраля — начале марта 2014 года, я думаю, мы стали свидетелями (и заложниками) процесса перерождения. Путин превратился не просто в игрока с высокими ставками, а в политика другого типа, нежели он был ранее. Теперь это «перманентный революционер», бросающий все свои ресурсы в создание ситуации неопределенности, непредсказуемости. Одновременно мы — свидетели перерождения российского общества. Оно не выдержало напряжения постсоветского 25-летия. В отличие от других народов бывшего СССР, российское общество «перегрелось» и не справилось с обустройством себя самого в новом мире. Мы — свидетели наивной радости значительной части этого общества при «взятии Крыма». Как только Кремль начал игру в поддержку ресентимента и реваншизма, выяснилось, что значительная часть образованного класса, middleclass с достаточно высоким уровнем жизни, поражена жаждой реванша с такой же безотчетностью, как подростки-фанаты.

Переродилось и само политическое пространство. До 2012 года в России были левые, правые и центр. Хотя центр был аморфный и состоял из смеси бюрократов из «Единой России», «технических либералов» (условный Кудрин) и «технических консерваторов» (условный Якунин), «технических социалистов» (условный Миронов), в ответ на протест-2012 Путин полностью разрушил конфигурацию политического центра. И в освободившееся пространство хлынула «мизулина». Этому соответствовала и мутация всей системы СМИ. Грубо говоря, теперь в политическом центре не старый «Коммерсантъ», а новые «Известия». Нынешний «политический центр» единогласно проголосовал не просто за аннексию Крыма, а в поддержку перерождения Путина из умеренного автократа в совершенно новую фигуру. Во главе РФ теперь находится «консервативный революционер» — реваншистский игрок, готовый пожертвовать любыми старыми статусами Российской Федерации ради создания угрозы для всей конструкции мира, который сложился в результате ХХ века. Теперь в российском политическом центре больше нет вменяемых людей. Он заполнен сторонниками мировой «консервативной революции». Лидерами этого нового центра становятся журналист Д. Киселев и писатель Э. Лимонов. Остатки старого центра торопятся прокричать: «Да, смерть!» — как это делают лидеры старых парламентских фракций (С. Миронов) или ранее вполне безобидные деятели культуры. Весь этот культурный и политический истеблишмент, как выяснилось, готов броситься в бездну. Готов участвовать в создании опасной исторической ситуации.

Федор Лукьянов в своем тексте пробует привести нас к мысли, что Путин решил «играть в Горбачева», то есть вернуться к 1989 году и переиграть ситуацию распада двухблокового мира. Это не так. Так это было бы, если бы Путин продолжал свои усилия по созданию Таможенного и Евразийского союзов в политическом взаимодействии со всеми мировыми игроками. В том же стиле, в каком он, например, пробивал в нулевые годы Северный и Южный потоки, доказывая на переговорах своим соседям-партнерам, что они должны восприниматься в контексте рациональных «интересов России».

Но аншлюс Крыма показывает, что это вовсе не «игра в Горбачева». Это игра в «Гитлер-Сталин». Это игра в силовую политику 30-х годов ХХ века. И надо понимать, что это уже не «Пелевин», то есть не политика постмодернистской риторики, которая раздражает, вызывает смех, производит впечатление фарса, но при этом не имеет отношения к реальным изменениям и той цене, которую надо платить.

За революцию — не важно, левая она или правая — надо платить высокую цену. «Консервативная революция» дорого стоит. Эту цену придется платить вовсе не потому, что Путин поссорился с конкретным президентом США или канцлером Германии. А просто потому, что сумасшествие само по себе дорого стоит. У него очень высокая цена. Ее платят все сословия, все семьи — и те, кто радовался наступлению «консервативной революции», и те, кто был против.