Вне компромисса: каким был политический путь Евгения Евтушенко

Если путинской системе удастся продержаться долго, а она, несомненно, является попыткой создать некий не позднесоветский, но типологически близкий ему специфический мир, то цена жизненного опыта таких людей, как Евтушенко, будет расти. Видно, что путинизм уже прошел свой период «оттепели» и уже больше трех лет находится в периоде «нормализации», то есть попытки сохранить «систему». И уже сейчас видно, что формируются те же самые матрицы социального поведения — от бескомпромиссного антипутинизма (Каспаров) до карьерного лоялизма (Володин), между которыми залегают и позиция «возвышения голоса» (как у Сокурова), системного реформизма (как у Кудрина), «ложной ответственности за систему» (как у Павловского), мрачного признания необоримости «колеи истории» (как у Кончаловского). Каждой такой позиции можно найти аналог в позднесоветском мире.

Безусловно, это нежизнеспособный мир. Когда эпоха кончается и делается исторически герметичной, то все формы «обживания» человеком системы — за исключением оголтелого карьеризма бездарных подонков — начинают восприниматься — с исторической дистанции — как важный опыт утверждения человеком свободы в тех рамках, которые были не просто непреодолимы, а воспринимались им самим как онтология, как «такой мир, другого нет». Огромным достоинством его теперь уже завершенной биографии является то, что вскоре после крушения восточного блока он — будучи левым по взглядам — отказался участвовать в каких-либо «плясках ресентимента», как многие его коллеги по советскому литературному цеху. Просто уехал.

Советский институциональный мир был таков, что его ограничительные рамки одновременно были и «рамками свободы». Если человек осваивал эти рамки, то они позволяли ему с помощью этих же институций реализовывать свою творческую свободу, разворачивая «рамки диктата» в свою пользу. Собственно, социализм восточного блока стоял после Сталина не на рамках террора, а на рамках, грубо говоря, «комсомольской творческой инициативы». И Евтушенко был идеальной фигурой этого периода — он был «инициативным комсомольцем», помноженным на драматическое пастернаковское переживание «потока истории».

Советский континуум социального поведения «людей слова» был устроен так. На одном краю располагался «административный тип лояльности», созданный еще Фадеевым, а затем унаследованный писателями-чиновниками, поднявшимися в советской системе за счет «партии». На другом краю находились писатели-диссиденты разной степени решительности. Одни после «проработок» выбрали путь эмиграции, другие были лишены права публиковаться и занимались переводами, сценариями и прочим трудом, не позволявшим капитализировать «имя». Между двумя этими полюсами находилось несколько типов активного нелояльного, но и не диссидентского социального поведения. При этом все они были результатом выработки осознанного отношения к опыту сталинизма и неудаче «оттепели». Все они были на грани риска. Риск заключался в том, чтобы уйти то ли в одну, то ли в другую крайность. Сохранить себя в такой системе — это значит найти внутренние обоснования проживать трагическую судьбу трех поколений — отцов, своего поколения и поколения детей, никуда «не убегая» и даже наоборот — уверенно оставаясь в самом центре этой вселенной, там, где плавится магма, там, где очень высокие температуры.