Василий Гатов о протестах: IT-среда создала себе нечто вроде Гонконга внутри Беларуси

Василий Гатов — один из ведущих российских медиааналитиков. Автор многих публикаций о новых тенденциях в журналистике, индустрии медиа, и, в частности, о влиянии социальных сетей на общественные трансформации. С 2015 года он живет и работает в США. Александр Морозов продолжает серию бесед на тему «Социальные медиа и общественная мобилизация в Беларуси».

— В эти дни как раз десятилетие «арабских революций», а в них, как мы знаем, впервые важную роль сыграли социальные медиа. И вот сегодня в Беларуси мы вновь видим очень яркий пример роли социальных сетей в общественной мобилизации. Мой вопрос такой: вы видите что-то принципиально новое или перед нами то, что уже было ранее хорошо проанализировано специалистами по медиа?

— События в Тунисе были базовой историей. Они послужили первым примером того, как социальные медиа становятся участниками политического оффлайнового процесса. То есть, когда социальные медиа аккумулируют гигантский навес народного гнева, и затем, когда он обрушивается, направляют его в определенное русло. В Тунисе мы впервые увидели и накопление, и маршрутизацию. В Тунисе в это время главным мессенджером был Twitter, им пользовались для обмена смс-сообщениями. А в Twitter легко создавать списки рассылок. И это сыграло решающую роль, потому что позволило использовать рассылки ниже уровня контроля цензуры. В Египте ситуация была другой. Она уже потребовала участия существенных интеллектуальных и технологических ресурсов. Если ты помнишь, был такой Ваиль Гоним, сотрудник египетского отделения Google, который написал простейший алгоритм, который позволял пересылать сообщения всей своей записной книжке. 60 строчек кода, который устанавливался на любой телефон, на любую операционную систему, на любой компьютер, и работал безотказно и не определялся никакими контрразведками.

В некотором смысле НЕХТА позаимствовал идеи Ваиля Гонима, использовав технологии  Telegram. Сочетание очень логичного и простого компьютерного алгоритма, которое было обнаружено в Египте — с «социальным алгоритмом», с идеями ненасильственного протеста, массового, охватывающего очень большие слои населения, которое затем ярко проявило себя в Гонконге, определило и кажущуюся уникальность беларусской ситуации. Почему «кажущуюся»? У беларусской ситуации есть своя уникальность. Но точно не в технологической сфере. Количество социальных инструментов в интернете продолжает расти, набор услуг и их специфика меняются. У Telegram есть свои преимущества, у  WhatsApp — свои, у Instagram — третьи. Но ассортимент услуг, которые нужны в области социального общения, примерно понятен. Я помню, что где-то в середине десятых годов, вероятно, в 2015-м, Юрий Мильнер, который был известным инвестором в Facebook, высказал мнение, что новых социальных сетей, которые будут в состоянии как бы взорвать монополию Facebook или, если быть более точным, — двоевластие Facebook и Twitter, уже не будет, мол, «тема закрыта». Оказалось, что Мильнер неправ. Да, в сфере «мессенджера» большинство доверяет функциями Facebook и Google и пользуется ими, но стало ясно, что есть спрос и на более узкие, специализированные, по-другому настроенные способы коммуникации. Это и почувствовал Павел Дуров, в Telegram он смог создать ip систему информационных каналов. В результате этих процессов мы видим, что закрытые каналы коммуникаций, например, в Якутске, имеют охват больше, чем все федеральные телеканалы и местные медиа вместе взятые…

— Да, это важный контекст развития мессенджеров для понимания ситуации в Беларуси…

— Мне кажется, что уникальность беларусской интернет-ситуации вокруг протеста — она не в технологиях. Она — в особенностях структуры общества, которая сильно поменялась буквально за последние несколько лет и это произошло незаметно для наблюдателей.

— Многие аналитики обращают внимание вот на какой момент. Социальные медиа аккумулируют народный гнев, снежная лавина срывается с горы, но при этом сети не формируют так называемого «политического субъекта» — в отличие от прошлых исторических форм мобилизации. Это было видно уже в Тунисе и Египте. И я недавно читал статью Григория Асмолова, где он целиком посвящает свой текст этой проблеме. Я хочу спросить тебя: может быть, что социальные медиа не только не создают того политического субъекта, который дальше — после революции — в состоянии быть драйвером социальных изменений, но возможно они даже препятствуют этому? Они диссипируют, рассеивают, оставляют людей в состоянии деполитизированности, не позволяя сформировать политическое ядро? Как ты это прокомментируешь.

— Не так легко ответить на твой вопрос. Это требует целой диссертации. Но я попробую ответить тезисно. Первое соображение заключается в том, что за последние примерно 50 лет в обществах, которые переходят из индустриальной в постиндустриальную эпоху, произошли очень существенные структурные сдвиги в том, как общество выражает свое мнение, в том числе и политическое. Поэтому в первую очередь надо быть осторожными, обращаясь к тем теориями социального действия, которые были у марксистов или фашистов в ХХ веке, то есть в те времена, когда были классические профсоюзы, партии и т.д. Сегодня все эти «политические субъекты» существуют, но они уже не в состоянии так диктовать обществу «модели поведения», как это было в первой половине прошлого века. Левая мобилизация, которая ранее мыслила себя мощной организованной силой, сдулась. Она не работает в постиндустриальном обществе. А если мы возьмем правых, то у них не было никогда такой философии «субъекта», как у левых. Это всегда был такой огромный лес из отдельных мелких партий, ситуационных движений. И борьба правых за доминирование почти всегда зависела от наличия мощной политической силы слева. А сейчас и вообще выражение мнения через старые политические формы перестало быть всеобщим, как это было раньше.

Второй момент. Социальные медиа сломали старую модель партийной прессы. Ушла эпоха универсальных агитационных СМИ. Теперь у всех есть голос, у всех есть по крайней мере возможность заявить свое согласие/несогласие. Есть масса смешных мемов о том, как Энгельс с Марксом попытались бы написать манифест коммунистической партии в Facebook. Уже первые комментарии были бы таковы, что они просто бы не смогли даже этот 78-страничный текст закончить. Он был бы погребен под комментариями. Иначе говоря, мой ответ на твой вопрос таков: мы должны теперь попытаться мыслить социальные изменения без традиционных левых теорий о политическом субъекте.

— Объясни, пожалуйста, вот что. Почему в России площадкой продвижения альтернативных властям идей оказался Youtube, а в Беларуси — Telegram? Ведь это очевидно, что Навальный и его политическая мобилизация вся через Youtube. И он дальше развивается в «партизанское телевидение». А в Беларуси — это телеграм-каналы.

— Интересный вопрос в том плане, что количественного, и тем самым доказательного ответа на него скорее всего нет. Если мы, например, сравним какие-то формальные данные по телесмотрению в России и Беларуси, мы не увидим никакой принципиальной разницы. Да, по контенту различия большие. Беларусское телевидение «сильно скучнее», чем то, что доступно в Москве. У беларусов нет этих крикливых ток-шоу, например. Однако если мы смотрим с точки зрения медиапотребления, то невозможно утверждать, что беларусы в силу какой-то своей специфики и до протестов более интенсивно пользовались информацией из социальных медиа. И поэтому Telegram, а не «ютьюб-телевидение».

— Но при этом Тихановский и другие беларусские ютьюб-блогеры на раннем этапе сыграли свою роль. Это говорит о том, что беларусская ситуация тоже могла бы развиваться в эту сторону. И, кстати, Максим Кац был очень хорошо воспринят беларусской аудиторией со своим ютьб-каналом…

— Может быть, дело вот в чем. Ютьюб-блогеру, до того, как он превращается в общественно значимую фигуру, надо очень долго формировать лояльную аудиторию. Посмотри: Навальный это начал делать с 2008 года системно, не отступая ни на шаг, очень последовательно. И в результате — 100-миллионная аудитория на сюжете про дворец. Или, допустим, Юрий Дудь. Он зашел как бы «с черного хода», через аудиторию рэперов и т. д. И тоже долго двигался к большой аудитории. В Беларуси, как мне кажется, специфика в том, что ситуация развивалась очень быстро. Да, там был TUT.by, «Белсат» со своим видеоконтентом, но было неясно, насколько это отражается на населении. Но мы видели, что в Беларуси буквально за три года сформировался новый айти-кластер. Аудитория беларусских айтишников была небольшой, но она была экономически очень влиятельной. Они создали себе фактически отдельную медиа-экосистему. Которая позволяла им отгородиться щитом от того, что происходит в остальном государстве. И в этой среде было «все свое»: видео, газеты, сайты. Эта новая айти-среда, по существу, создала себе нечто вроде Гонконга внутри Беларуси. И оказалось, что этот «Гонконг» — в сочетании с усталостью народа от вранья, чудовищного качества бюрократии и государственных коммуникаций, — и спустил снежную лавину с горы. Для этой айти-среды родными были «мессенджеры», а не Youtube. Вот поэтому и НЕХТА.

— Вот еще вопрос, который очень важен для понимания ситуации в Беларуси. Считается обычно, что при таких диктатурах, как у Лукашенко, большую роль играет медиапотребление источников из соседних стран. Помнишь, конечно, как в советской Эстонии смотрели финское телевидение и потом, когда СССР кончился, долго его благодарили. Беларусь граничит с Польшой и Литвой, она на границе с Евросоюзом. Но медиа соседних стран вроде бы не повлияли существенно на политические ориентации населения. С другой стороны, российские телеканалы смотрели в Беларуси все. Однако и они не повлияли на политические предпочтения. Это фиксируют социологи даже сейчас, в условиях кризиса. Кремлевская пропаганда вся была нацелена на интеграцию, на образ единства, а при этом беларусы, несмотря на российское ТВ, говорят: «да, мы хотим жить дружно, но вот интегрироваться не хотим». Для сравнения: этот же фактор иначе сработал на востоке Украины в свое время. Как ты это объясняешь?

— Да, совершенно верно. По-моему, ответ лежит на поверхности. Разница в том, что не было беларусов, которые говорят на своем языке, а живут по разные стороны одной границы. Именно поэтому медиавлияние Литвы и Польши было минимальным. А вот с Россией — сложнее. Тут непростая история. Российское медиаприсутствие в Беларуси было колоссальным. Беларусские власти, имея крайне слабые отечественные медиа, отдавали свою аудиторию российским телеканалам. Но при этом сейчас многие видят: беларусы как-то не очень оказались затронуты внутри этим российским дискурсом. Например, вот этой «геополитикой», которая в России является одним из основных нарративов и охватывает население. Или, например, «украинская тема». Ею все забито на российских каналах. А беларусы оказались как бы внутренне вообще вне российско-украинского конфликта. Беларусы оказались на какой-то внутренней дистанции по отношению к Путину. Гораздо большей, чем это можно было предполагать, глядя на долю российских каналов в медиапотреблении. Почему так? Мой ответ вот какой. Ведь российское телевидение мыслит себя «телевидением империи», его дискурс — это дискурс непрерывной «внутренней колонизации», если употребить термин нашего друга Александра Эткинда. Политические ток-шоу и новости устроены так, как будто Москва управляет «воображаемой расширяющейся империей» и ее медиа-аудитория приглашается непрерывно участвовать в этом «увлекательном» воображаемом путешествии. Там и Беларусь считают окраиной этой империи. А беларусы так себя не чувствуют. У них такое же отношение к жизни, как в европейских странах. Новости своего города интереснее, чем новости своей столицы. А тем более новости «воображаемой империи». Именно поэтому весь «геополитический дискурс» прошел у беларусов высоко над головой.

Reformation