1
Украинцы никогда не простят. И через 30 лет, и через 50. Ведь эта война ударила по миллионам семей. Вперед на три-четыре десятилетия в семьях будут мужчины, проявившие мужество, защищая родину. Они беспокоились о своих детях — 10 млн беженцев. Их родители оставались под российскими обстрелами.
Все это войдет в историю каждой украинской семьи. И это «никогда» если и кончится, то не потому что пройдет время и восстановится «приграничная торговля», а она восстанавливается всегда быстро, и не потому что в России будет демократическое правительство, — а только потому что через 20-30 лет новые российские поколения в радикальной форме отвергнут весь опыт наших поколений. Но даже и тогда украинцы не простят.
2
Эта агрессия вскрыла все старые раны. Доверия российской политике не будет долго. Потому что, к изумлению всего мира, мы в XXI веке устроили бойню в Европе, которая каждому соседнему народу напоминает все худшее, что было в отношениях с Россией. Все депортации, все вторжения, все прошлые жертвы. Все то, что — как предполагалось — большими усилиями изжито и превращено в дальнюю историю на фоне глобальной современности.
Три поколения политиков соседних стран должны будут теперь учитывать Россию как угрозу.
Причем как угрозу иррациональную. «У них было все — ресурсы, деньги, открытый мир, но они все это обменяли на военное нападение на соседнюю страну». Это означает, что никакое даже 30-летнее добрососедство с Россией не гарантирует ничего.
3
Это сделали мы. Совершенно неважно — кто какую позицию занимал ранее или как действовал. Доказать, что это не «мы», теперь нельзя апелляцией к прошлому. Можно будет только будущими действиями. И те, кто сделает эти новые шаги, — вот они-то и будут не «мы». Это у них будет шанс вывести весь народ из-под ответственности. А для нас остаются только «персональные индульгенции». Но даже и с ними жить будет неуютно в этом мире, потому что «мы» развязали эту войну. Совершенно неважно, внутри страны или снаружи мы окажемся, с российскими паспортами или уже с другими. До конца дней будет вставать перед каждым этот вопрос: как мы до этого дошли?
4
И теперь мы одни. Спасибо Адаму Михнику и Андрюсу Кубилюсу, которые продолжают публично выражать надежду на то, что демократия в России когда-либо будет.
Но это такой катастрофический дефолт всего постсоветского транзита, что в Европе еще меньше, чем мы сами, понимают, что делать.
Европейские правительства, налогоплательщики европейских стран 30 лет совершали колоссальную искреннюю инвестицию в гражданское просвещение в РФ — тысячи совместных программ за три десятилетия. Сотни европейских организаций предлагали все свои возможности для того, чтобы постсоветское сознание в России приняло современную форму. Теперь Европа смотрит и видит: общества нет. Ноль. На этом конец всякому историческому доверию. Европейский избиратель скажет: «Извините! Дальше отапливать космос бесполезно. Давайте огородимся».
5
Пятнадцать миллионов избирателей в России проголосовали против поправок к Конституции в 2020 году. Несомненно, что подавляющее большинство этих людей сказало «нет», понимая, куда ведет дело путинизм. Про этих людей нельзя забывать. Они не составляют никакого «мы». Тем более политически артикулированного. Это люди, которые должны сделать выбор между молчанием, изобретательным эзоповым языком или отъездом. Можно ли что-то предложить этим людям? Нет. Это политический, экономический, моральный и военный дефолт такого масштаба, что никто никому ничего «предложить» не может. Теперь каждый просто предоставлен своей собственной судьбе.
6
Вопросы о том, как будет устроена Россия «когда-то потом», можно ли сохранить культуру в эмиграции, кто и как примет на себя «вину и ответственность», звучат сейчас несколько анекдотично. Нет адресата. Мы находимся даже еще не в середине войны, не знаем ее исхода. Какой смысл ставить эти вопросы, когда население России собирается устраивать фейерверки по поводу присоединения Херсонской области, а начальство — раздавать друг другу высшие государственные награды за успехи в «специальной военной операции».
Поворот к переосмыслению начнется позже. И начнется он не от того, что кто-то из нас остро чувствует масштабы горя, которые несет война. Это чувствуют многие.
Переосмысление возможно лишь тогда, когда его инициаторами выступает большая группа лиц, имеющих опыт руководства территориями, производствами, индустриями, и они могут опереться на «умы»,
то есть академических интеллектуалов, которые могут прозрачно сформулировать понятное направление переосмысления. Без этой конструкции, которая делает «переосмысление» институциональным, население ничего переосмыслить не может.
Прошло пять месяцев войны. Мы не видим этой конструкции. Мы видим пока, как люди, чьи голоса имели бы поворотное значение, предпочитают передать активы, купить другие паспорта и отойти в сторону. Возможно, еще через пять месяцев эти люди заговорят, и это было бы спасительно. Но это их собственный жизненный выбор. Не позавидуешь тем, кто захочет взять на себя ответственность за то, чтобы вывести страну из-под обрушения всего постсоветского 30-летия, которое завершилось библейским беззаконием, полным обнулением права и ответственности, насилием, уничтоженными городами.
Надежда сегодня носит не политический и не организационный характер. Ее можно связать теперь только с одним: чем масштабнее катастрофа, тем больше шанс, что она пробудит масштабные встречные оживляющие силы. Не бывает исторической катастрофы без всплеска тех жизненных сил, которые должны ее преодолеть.